Андрей Афонин: «Инклюзия — это движение навстречу»

В 2019 году в Санкт-Петербурге стартовал проект «Всё получится!», который помогает молодым людям с инвалидностью, сиротским опытом получить первый успешный опыт работы и научиться жить самостоятельно и независимо. Свой опыт проект распространяет по всей стране.

В мае 2022 года «Всё получится!» запустил при поддержке Президентского фонда культурных инициатив онлайн-проект «Инклюзивная сцена: поддержка творческих коллективов людей с ОВЗ». В течение года команда проекта организовывала вебинары, круглые столы и артист-токи, на которых эксперты в области инклюзивного искусства делились своим опытом и знаниями с коллегами.

Что может помешать человеку заниматься творчеством? Бетховен не получил систематического музыкального образования и начал терять слух в 26 лет, но стал одним из величайших композиторов в мировой истории. Ван Гог имел несколько психических расстройств, но его картины изменили сам взгляд на живопись.

Могут ли ментальные особенности лишить человека возможности стать профессиональным актером? Отличается ли театр, в котором играют особые артисты, от «обычного» театра? В конце концов, можно ли вообще определить границы и критерии искусства как такового? 

Об этом и многом другом мы поговорили с режиссером, художественным руководителем интегрированного театра-студии «Круг II» Андреем Афониным.

– Андрей Борисович, в профессиональной театральной среде бытует мнение, что инклюзивное искусство имеет к так называемому большому искусству опосредованное отношение. Особый театр считают полезной и важной социальной работой, но не определяют как часть современного художественного процесса. Как Вы относитесь к этому мнению?

– Важно понять, какими критериями руководствуются люди, которые что-то считают искусством, а что-то - нет. Если мы сможем эти критерии установить, то, возможно, нам удастся понять, присутствуют ли признаки искусства в том или ином артефакте. 

К сожалению, в нашей стране признаком того, что человек может заниматься искусством, часто считают чисто формальный факт наличия у него диплома о профессиональном образовании. Но история знает массу примеров, когда искусством занимались люди, не имеющие никакого образования. И наоборот, наличие диплома вовсе не является гарантией того, что человек может заниматься творчеством. 

Постепенно подход меняется, но глобально театральная среда очень ригидна. У этого вопроса есть и другая сторона. Скажем, в середине XX века в искусстве появилось такое направление как «ар-брют» — искусство аутсайдеров. Оно имеет свою нишу на Западе и популярно в некоторых кругах.

Так вот, лет пятнадцать назад предприимчивые российские арт-кураторы начали раскручивать некоего советского художника — Фому Яремчука, который якобы был раскулачен, затем репрессирован, затем стал пациентом психиатрической больницы. Его картины выставлялись по всему миру, о нем начали писать монографии… А в 2019 году выяснилось, что это мистификация, и все работы принадлежат современному профессиональному художнику Станиславу Азарову, который живет в Волгограде. После афиширования этого факта ценность работ в глазах искусствоведов резко упала, а ведь сами работы не изменились… 

Так что это действительно сложный вопрос: границы искусства очень трудно определимы. 

Скажу еще одну вещь, которая, может быть, Вам будет интересна. 

В свое время мне приходилось долго спорить с немецкими коллегами, которые занимаются особым театром, о том, относится ли их работа к педагогике. Я говорю: «Ребята, ну Вы же проводите со своими актерами мастер-классы и фактически учите их театральному мастерству. Это же педагогика!». А они мне: «Нет, мы не занимается педагогикой. Мы занимаемся искусством». Спорили долго, пока я не понял одну европейскую особенность. В Германии очень жесткая система образования. Там люди с ментальной инвалидностью или какими-то психиатрическими проблемами не могут ни формально, ни фактически закончить образовательное учреждение. Но для того, чтобы заниматься искусством, образование не нужно. И именно поэтому мои немецкие коллеги принципиально не называют свою деятельность педагогической, хотя по сути она именно таковой и является. Поэтому мы друг друга долгое время не понимали.

Но здесь важен сам принцип: искусством может заниматься любой человек. 

Я могу сказать, что для наших актеров искусство — основной вид деятельности. Ребята занимаются этим каждый день, и по этому признаку они профессионалы.

Но дело не только в этом. Мои актеры могут делать то, что не умеют многие, так называемые, профессиональные артисты. Приведу маленький пример. В спектакле «Отдаленная близость», за который мы получили «Золотую маску», участвуют всего два персонажа: профессионал и наш актер с аутизмом.

Во время репетиций этот профессиональный актер постоянно пытался объяснить моему артисту, как тому играть: хотел, так сказать, помочь бедному инвалиду, хотя я и запрещал это делать. 

За два года мы сыграли «Отдаленную близость» двадцать девять раз. И не было ни одного показа, во время которого этот профессиональный актер не перепутал бы текст. Зато мой актер с аутизмом не забыл и не переставил ни одного слова — именно потому, что он актер с аутизмом. Так что такое тогда профессионализм?

– В связи с этим как раз приводят еще один аргумент. Мы знаем, что актерская профессия я очень сложная и требующая значительных затрат: и физических, и психологических. С одной стороны, эта работа воспитывает человека, с другой - сопряжена с очень большой нагрузкой. Могут ли люди с особенностями с этой нагрузкой справиться?

– Ну это скорее вопрос к специалисту, работающему с актерами. Ведь есть масса примеров, когда вполне нормотипичные студенты театральных вузов не выдерживают учебной нагрузки. 

И не надо забывать, что у наших актеров с особенностями и эти особенности и личностные характеристики очень различны. Но если их учесть, то можно подготовить человека к профессиональной работе на сцене. 

Завтра, например, мы играем спектакль «Неизведанная земля, или Повесть о том, как я был аутистом», в котором участвуют три актера с диагнозом «аутизм». Сами себя они, кстати, аутистами не считают. 

Как обычно относятся к аутистам? «Ой-ой-ой, вы лучше их не трогайте: они этого не могут, того не могут…». А это совершенно не так! Конечно, им может быть трудно справляться с напряжением, но это уже моя задача как режиссера помочь им с этим преодолеть эту сложность, помочь переключиться и потом включиться снова. 

Поскольку у нас нет своей площадки, мы вынуждены всегда репетировать в одном пространстве, а играть потом в другом. Спектакль идет два часа. Соответственно два часа идет прогон, до этого проводится тренаж, ставится свет, звук. То есть в общей сложности мои актеры проводят в театре часов десять. И справляются! Не каждый профессиональный актер согласится выступать в таком режиме, а наши актеры работают. И трудятся совершенно нормально, потому что мы их к этому подготовили, а они научились.

– Здорово!

– Да. И, как я уже сказал, это их основной вид деятельности, который им нравится. Более того, они получают от этого не просто удовольствие — удовлетворение. Ребята играют для зрителей и знают, что гостям это нужно. Для моих актеров принципиально важно заниматься театром и быть нужными. 

А то, что есть какие-то особенности… Один из моих самых работоспособных артистов, который абсолютно профессионально относиться к работе, — слабослышащий человек с умственной отсталостью. Его зовут Станислав Большаков. Когда он пришел к нам впервые, то плохо разговаривал, слышал и понимал окружающий мир. Парня не учили жестовому языку, потому что он умственно отсталый, а обычному — потому что почти глухой.

За двенадцать лет работы Станислав стал абсолютным профессионалом. В позапрошлом году мы сделали спектакль, где он играет в дуэте с профессиональным хореографом, режиссером, перформером Тарасом Бурнашевым — и произносит огромное количество текста. Не все звуки Большаков идеально артикулирует, к его дикции нужно немного привыкнуть, чтобы ее понимать. Но в итоге все становится понятно — и доступно зрителям. 

Актеры играю на аккордеонах, поют и танцуют. При этом постоянно импровизируют: на каждом показе зрители раскладывают последовательность сцен в произвольном порядке, так что каждый раз артисты играют по сути новый спектакль. 

За двенадцать лет Стас научился слышать и воспроизводить все звуки русского языка. Он пока не все понимает и скорее всего никогда не научится понимать все. Но разница с тем, что было двенадцать лет назад, огромна. 

– А Ваши актеры участвуют в каких-то других проектах? Или они работают только в Вашем театре?

– Прошлой весной нашу актрису приглашали в «Современник», где молодые ребята пытались поставить пьесу одной девочки с аутизмом из Питера. Она совершенно достойно отработала.

Но таких проектов пока не очень много. Это прозвучит нескромно, но в этой сфере нашим актерам равных нет, потому что они действительно привыкли работать профессионально. И просто не существует проектов, где им могли бы адекватно ставить задачи. Как правило, речь идет больше о социальных проектах, чем об искусстве. 

Мы же занимаемся именно искусством и считаем, что особый театр — это определенный жанр. Границы этого жанра мы определили бы так: если в спектакле заменить актера с особенностями на профессионального актера и спектакль от этого станет лучше, то это не особый театр. 

– А насколько Вашим актерам комфортно работать с другими режиссерами? Очень часто даже нормотипичным артистам бывает сложно перестроиться: они привыкают к конкретному режиссеру и конкретному способу работы. А люди с особенностями в силу той социальной модели, в которой они живут, еще больше склонны к так называемым созависимым отношениям. Но у Ваших ребят, насколько я могу судить, этой проблемы не возникает?

– Во-первых, я не один с ними работаю. У нас есть еще два режиссера, хореограф, музыканты и т. д. Плюс у нас много коллабораций с другими режиссерами. Скажем, «Отдаленная близость» — это совместный проект с моим немецким коллегой. У нас были коллаборации со швейцарскими, греческими, русскими специалистами, в наших проектах участвуют другие профессиональные актеры, хореографы и т. д. Таким образом, мои актеры все время находятся в каких-то новых взаимоотношениях. 

А во-вторых, мы все время меняем жанры. Попробовали, наверное, практически все существующие театральные направления, потому что нам было интересно и самим в них поработать, и посмотреть, как в них будут существовать наши ребята. У нас были и концерты, и музыкальные спектакли, и пластические, и документальные, и кукольные, и уличные. Каждый раз это новый вызов и новые профессиональные задачи, которые наши актеры учатся решать. И опять же в этом смысле я тоже могу сказать, что таких мультижанровых актеров среди профессионалов найти очень трудно! 

– А кто работает в Вашей команде? Это люди с театральным бэкграундом или, скажем, психологи? Кого больше?

– У нас есть два человека с психологическим образованием, но они не используют его напрямую. Так что, в основном, это люди, имеющие какое-то отношение к театру. Наш хореограф, например, окончила Вагановку. Еще у нас есть режиссер-мультиспециалист, которая занималась в свое время и танцем, и кукольным театром, и многим другим. Есть и просто педагоги, которые не получили театрального образования, но занимаются развитием наших ребят. И создание произведений искусства является частью этого развития. 

– А кто Ваш зритель? 

– Это, действительно, сложный момент. У нас, например, нет отдела маркетинга, который бы непосредственно занимался продажей билетов на наши спектакли.

Как я уже говорил, последние лет десять мы специально делаем разные по жанру спектакли, которые ориентированы на разного зрителя. Это может быть самый массовый зритель, если мы выступаем на улице, в том числе на уличных фестивалях. Это могут быть родители с детьми — и с особенностями, и без особенностей, — если это, например, сказки: у нас сейчас в репертуаре есть спектакль по трем народным сказкам. Это может быть молодежь, интересующаяся арт-хаусом, или специалисты-искусствоведы. 

Конечно, совсем с улицы люди приходят редко — до них, как правило, просто не доходит информация. Но у нас точно нет публики, которая приходит посочувствовать инвалидам. У нас нет такой задачи. Мы создаем произведения искусства, которые могут быть интересны или не интересны, если, например, человек не понимает именно такой художественный язык.  

– У Вас есть ученики? Так сказать, продолжатели дела? Не хотели бы Вы, например, набрать где-то свой режиссерский курс? 

– У нас есть что-то вроде дочерних проектов в нескольких российских городах. Например, в Иркутске есть студия «О!», которая родилась по счастливому стечению обстоятельств из моего первого мастер-класса. Меня туда пригласили сделать пятичасовой мастер-класс — просто, можно сказать, в чисто поле. И туда пришли три человека, которые потом создали эту студию. Они существуют уже семь лет и шикарно развиваются. Мы находимся с ними в постоянном контакте: я и сам им помогаю, как могу, и мои специалисты к ним ездят, и они сами приезжают к нам в летние театральные лагеря. 

Это, наверное, наш самый успешный опыт. Есть похожий опыт в Уфе — студия «Без маски» и в Кургане — «Инклюзион. Школа. Курган». Есть проекты в других городах, которые скорее ориентируются на нас, но не берут наш метод полностью. 

Наш подход не всем подходит. Для того, чтобы пробиться на профессиональную сцену, нужно очень много работать. А это не все могут себе позволить даже с финансовой точки зрения. 

А чтобы набрать курс… Где у нас найти образовательное учреждение, которое будет готово учить режиссеров особого театра? Пока это сложно представить, хотя отдельные прецеденты возникают. 

– Наконец, у меня к Вам последний вопрос, который мы задаем всем. Скажите одним или несколькими словами, что для Вас инклюзия?

– Инклюзия — это движение навстречу. Это значит, что я меняюсь, и тот, с кем я хочу встретиться, меняется. Когда театральные профессионалы говорят: «Ой, давайте мы сейчас этих бедных инвалидов научим действенному анализу пьесы или психологическому жесту по Михаилу Чехову!», я вижу, что они не понимают, что такое инклюзия. 

Для того, чтобы инклюзия произошла, они должны отказаться от всего наносного, по-настоящему встретиться с человеком с особенностями, а потом из своего профессионального опыта извлечь то, что необходимо для коммуникации с ним. Они должны не только его чему-то научить, но и сами научиться новым способам взаимодействия и новому видению мира. 

Взаимное изменение, взаимное принятие — это и есть инклюзия.

Материал подготовлен редакцией портала «Культура Петербурга». Цитирование или копирование возможно только со ссылкой на первоисточник: spbcult.ru