Роберт Рождественский: Неправда, что время уходит. Это уходим мы

20 июня исполняется 91 год со дня рождения одного из самых известных лириков и рупоров советской эпохи 60-х годов Роберта Ивановича Рождественского.


Любовь к поэзии, равно как и к живописи, мне привили еще в раннем детстве. Спустя 30 лет я прекрасно помню, как дедушка декламировал Есенина (почти все стихи которого он знал наизусть, прим. редактора), а на вечерних посиделках за столом читали произведения Окуджавы, Высоцкого, Евтушенко и, конечно, Рождественского. Закрывая глаза, я хорошо помню, как бабушка пела: 
Для меня лирика Рождественского — глубоко личная, порой болезненная, но всегда духовная: трогательные воспоминания об ушедших близких я поддерживаю, да, благодаря услышанным тогда, в 90-х, произведениям. Для меня — стихи Роберта Ивановича, как никогда бьющие прямо в сердце, затрагивающие глубины души и остро ставящие вопросы людских страстей. Ему вынесли вердикт «творчески несостоятелен», когда он поступал в московский Литинститут. Но это отнюдь не помешало Рождественскому обрести всесоюзное признание: поэт собирал «стадионы» на творческих вечерах и выпустил более 70 сборников стихов. 
Сегодня я бы хотела поделиться своими любимыми произведениями поэта.

Мир, состоящий из зла и счастья… Мир, состоящий из зла и счастья, из родильных домов и кладбищ… Ему я каждое утро кланяюсь, вчерашнюю грязь с ботинок счищая. То — как задачник для третьего класса, то — как чертеж грядущих домин, терпкий невежливый, громогласный, — он навсегда мне знаком — этот мир. В нем на окраинных улочках пусто. В очередях — разговоры нелегкие.

В нем у лотков выбирают арбузы, их, как детей, ладонью пошлепывая! Мир мне привычен, как слово «здравствуйте». И ожидаем, как новоселье… Я выхожу и себя разбрасываю, раскидываю, рассеиваю! Весь выворачиваюсь, как карманы, чтоб завтра сначала все повторить… Мира мне так бесконечно мало, что лучше об этом не говорить.

Ах, как мы привыкли шагать… Ах, как мы привыкли шагать от несчастья к несчастью… Мои дорогие, мои бесконечно родные, прощайте! Родные мои, дорогие мои, золотые, останьтесь, прошу вас, побудьте опять молодыми! Не каньте беззвучно в бездонной российской общаге.

Живите. Прощайте… Тот край, где я нехотя скроюсь, отсюда не виден Живите. Прощайте… Тот край, где я нехотя скроюсь, отсюда не виден. Простите меня, если я хоть кого-то обидел! Целую глаза ваши. Тихо молю о пощаде. Мои дорогие. Мои золотые. Прощайте!.. Постичь я пытался безумных событий причинность. В душе угадал… Да не все на бумаге случилось.

Баллада о зенитчицах На батарее были сплошь — девчонки. А старшей было восемнадцать лет. Лихая челка над прищуром хитрым, бравурное презрение к войне… В то утро танки вышли прямо к Химкам. Те самые. С крестами на броне. И старшая, действительно старея, как от кошмара заслонясь рукой, скомандовала тонко: — Батарея-а-а! (Ой мамочка!.. Ой родная!..) Огонь! — И — залп! И тут они заголосили, девчоночки. Запричитали всласть. Как будто бы вся бабья боль России в девчонках этих вдруг отозвалась. Кружилось небо — снежное, рябое.

Был ветер обжигающе горяч. Былинный плач висел над полем боя, он был слышней разрывов, этот плач! Ему — протяжному — земля внимала, остановясь на смертном рубеже. — Ой, мамочка!.. — Ой, страшно мне!.. — Ой, мама!.. — И снова: — Батарея-а-а! — И уже пред ними, посреди земного шара, левее безымянного бугра горели неправдоподобно жарко четыре черных танковых костра. Раскатывалось эхо над полями, бой медленною кровью истекал… Зенитчицы кричали и стреляли, размазывая слезы по щекам. И падали. И поднимались снова. Впервые защищая наяву и честь свою (в буквальном смысле слова!).

И Родину. И маму. И Москву. Весенние пружинящие ветки. Торжественность венчального стола. Неслышанное: «Ты моя — навеки!..» Несказанное: «Я тебя ждала…» И губы мужа. И его ладони. Смешное бормотание во сне. И то, чтоб закричать в родильном доме: «Ой, мамочка! Ой, мама, страшно мне!» И ласточку. И дождик над Арбатом. И ощущенье полной тишины… …Пришло к ним это после. В сорок пятом. Конечно, к тем, кто сам пришел с войны.

Будь, пожалуйста, послабее… Будь, пожалуйста, послабее. Будь, пожалуйста. И тогда подарю тебе я чудо запросто. И тогда я вымахну - вырасту, стану особенным. Из горящего дома вынесу тебя, сонную. Я решусь на все неизвестное, на все безрассудное - в море брошусь, густое, зловещее, и спасу тебя!.. Это будет сердцем велено мне, сердцем велено… Но ведь ты же сильнее меня, сильней и уверенней!

Ты сама готова спасти других от уныния тяжкого, ты сама не боишься ни свиста пурги, ни огня хрустящего. Не заблудишься, не утонешь, зла не накопишь Не заплачешь и не застонешь, если захочешь. Станешь плавной и станешь ветреной, если захочешь… Мне с тобою - такой уверенной - трудно очень. Хоть нарочно, хоть на мгновенье - я прошу, робея, - помоги мне в себя поверить, стань слабее.

Если вы есть будьте первыми Если вы есть — будьте первыми, Первыми, кем бы вы ни были. Из песен — лучшими песнями, Из книг — настоящими книгами. Первыми будьте и только! Пенными, как моря. Лучше второго художника Первый маляр. Спросят вас оробело: «Кто же тогда останется, Если все будут первыми, Кто пойдёт в замыкающих?»

А вы трусливых не слушайте, Вы их сдуйте как пену, Если вы есть — будьте лучшими, Если вы есть — будьте первыми! Если вы есть — попробуйте Горечь зелёных побегов, Примериваясь, потрогайте Великую ношу первых. Как самое неизбежное Взвалите её на плечи. Если вы есть — будьте первыми, Первым труднее и легче!

Материал подготовлен редакцией портала «Культура Петербурга». Цитирование или копирование возможно только со ссылкой на первоисточник: spbcult.ru