Иван Денисенко: «Стихи для меня – сигналы, посылаемые в пространство»

Поэт Иван Денисенко родился в 1979-м. «У меня три малых родины, - сказал он «Культуре Петербурга», - Омск, где я появился на свет, Одесса, где прошло детство, и Петербург, где живу с 2003-го».

Иван - автор поэтических сборников «Четвертая дорога», «Охота на Тельца», «Рубикон», «Двое в городе» (совместно с отцом – Сергеем Денисенко), «Совсем иначе», «Безымянная частота», повести «Город в кратере». Кстати, повесть издал на грант Минкульта России, и когда сообщил французским друзьям, что в России на литературу выделяют гранты, те были в глубоком шоке.

Член Союза российских писателей и Союза журналистов России. Лауреат многих российских и международных конкурсов, у него много публикации в отечественных и зарубежных изданиях.

«Пишу с детства, - говорит Денисенко. - Стихи для меня – сигналы, посылаемые в пространство; фонари, зажигаемые вдоль жизненного пути. Стихи – воздух, стихи – то, что дарует ощущение смысла и неслучайности, стихи – ошеломительная красота и глубина этого мира, выраженная в словах. А еще я обожаю путешествия. Ходил по горам и лесам, по заполярной тундре, по морским побережьям. Ночевал в монастырях, собирал кости мамонта, искал древние знаки на камнях – все это уже стало словами. Надеюсь, что однажды уйду под парусом – и это тоже станет словами».

Иван считает себя счастливым человеком. «У меня красивая, талантливая жена и двое детей, которые на своем языке учат меня любви, терпению и мудрости», - утверждает он.

***

Беги, спеши, ищи граали,

но все сложней, чем «или – или»:

мы никогда не умирали,

мы никуда не уходили.

 

Как звездный луч, что стал рассеян;

как звук, что разлетелся эхом;

как сердце, что глядит на Север,

в какую б сторону ни ехал.

 

И не надейся обнулиться:

как ни старайся, как ни пыжься –

в тебе слова, дела и лица,

ты никогда не отоспишься.

 

О, счастье действия и дела,

полета с музыкой и словом,

и достижение предела,

и путь перед пределом новым...

 

Наш мир, от стылого овина

до синевы, где белый парус,

стремится неостановимо

и претворяется без пауз.

 

И мне поют пути из стали,

и воды, где шторма и штили:

«Мы оттого не перестали,

что вовсе и не уходили».

 

Мое богатство – чувство жажды

и пляшущие в окнах ветки.

Я, как и вы, пришел однажды,

чтобы остаться здесь навеки –

 

гореть, стремиться оголтело

и помнить, не спеша распасться:

по обе стороны предела

не будет шанса отоспаться.

 

***

Ему за сорок, он влеком толпой,

он втиснут в многоглазую лавину.

Он говорит себе: «Проснись и пой,

пройди свой путь хотя б наполовину».

 

Он каждый день является сюда,

где серые врата на зданье сером,

и смотрит вверх, где звезды, как слюда,

разбросаны по движущимся сферам.

Ступени без конца стремятся ниц,

туда, где мертвен свет, а гул невнятен,

и проплывают вереницы лиц,

как гроздья акварельных бледных пятен.

 

В тоннелях, где бетон и провода,

и трасса в темноту уводит круто,

хароны перевозят города,

не в силах отклониться от маршрута.

 

Здесь все этапы ведомы ему.

В пространстве тусклом и подслеповатом

он произносит, уходя во тьму:

«Миную восемь, выйду на девятом».

 

Земля отверста, как драконья пасть,

в ней ползает стальной и гибкий ящер.

Слова «Я под землей, могу пропасть»

оставит миру всяк сюда входящий.

 

И понесутся сценой чередой,

знакомы, как гравюры от Гюстава,

как будто жизнь под мраморной плитой

рука Творца взяла и пролистала:

 

все эти барельефы, фонари,

ступени, арки, страж в своей каморе;

пространство, у которого внутри

бушует человеческое море;

 

все эти золоченые слова,

тяжелые монеты медальонов,

и речи, различимые едва,

в каких-то помещеньях отдаленных;

 

мозаики, орнаменты; сквозняк,

похожий на тяжелый сильный выдох;

колонны, что одеты в известняк

в давно окаменевших трилобитах.

 

Душа сосредоточенно нема.

Пора на выход – по стальным ступеням

наверх, туда, где небо и Нева,

и площадь с птичьим криком, птичьим пеньем;

 

где серый мир, заполненный трудом,

суть Рубикон между двумя мирами…

И каждый день он думает о том

в оконной раме, как в портретной раме,

 

что можно жить и в брюхе у кита,

но если отобрать ненужный плевел,

возможно, обнаружатся врата,

ведущие на следующий левел.

 

В ответ ему мерцают города,

и осень, угасая, дышит стыло.

И всякий миг чудесно молода

любовь, что движет солнце и светила.

 

Утренние стансы

1.

…А в пять утра, когда еще все спят

и серый свет заполнил весь объем,

леса молчат чудесно невпопад,

поскольку каждый – строго о своем.

 

Недвижен темный травяной альков,

ни змей не видно, ни змеиных кож.

Везде сереют крылья мотыльков,

и влажный зыбкий запах всюду вхож.

 

И я сижу в бревенчатом углу,

над вымокшей лужайкой, над листвой –

осталось гулко вымолвить «угу»,

чтоб филины решили: это свой.

 

2.

…О, сколь опасно отходить от дел!

Со стороны так странно созерцать

бессмысленность всего, что навертел

без резонанса в звёздах и сердцах.

 

Вот так порою вырвешься с трудом

и видишь по насчитанным годам,

что был всё это время не о том –

как видно, поворот не угадал.

 

Был пуст мой бестолковый дилижанс,

погоней и не пахло; ну так что ж?

Сумел остановить – и это шанс:

опомнись, оглядись и подытожь.

 

3.

…Пристанище, ты схоже с кораблем,

чья песня упоительно долга.

Лежу в тиши, зарею окроплен,

и наблюдаю доски потолка.

 

По ним уже гуляют блики дня,

блуждают не спеша и наугад,

и этого вполне хватает для

того, чтобы додумать весь фрегат.

 

Да, мы торчим среди берез и лип,

молчим, как все, конечно, о своем,

но, старый дом, подай один лишь скрип,

и я поверю в то, что мы плывем.

 

4.

…Холодный луч, чудесный мой собрат,

ты видишь, как, приветствуя рассвет,

вбираю все, что не смогу забрать,

покуда мир сонлив и не распет.

 

Не то, что позволяю слабину,

но вижу средь туманной белизны:

я очень скоро в сумки соберу

черновики, гербарии и сны.

 

И в доме, что бормочет с девяти,

столь часто просыпаюсь неспроста:

веди меня, бессонница, веди,

считай со мной, бессонница, до ста.

 

5.

…Нагроможденье лестниц и дверей,

необъяснимость проводов и ниш –

покуда можешь, озаряй и грей

всем, что имеешь, всех, кого хранишь.

 

Что человек, что дом, а суть одна…

И в пять утра, когда еще все спят,

мы слушаем, как шепчет глубина,

и все молчим – конечно, невпопад.

 

И призрачными кажутся пути –

по ним ползёт туман, рожден в стогу;

но если даже дождь сумел пройти,

то, стало быть, и я пройти смогу.

 

***

Все начнется в поле, где снег да след,

и неясно, стог вдали или склеп,

и конечно, все через много лет

завершится в поле, где снег да след.

 

Хлынет свет такой, что померкнет мир,

растворится вставшее поперек:

рубежи, которые я громил,

огоньки, которые я берег.

 

Небо станет ближе, чем было встарь,

загудит в пространстве слепая мощь –

и кофейной гущей вороньих стай

окаймит верхушки священных рощ.

 

Станет мир мой хрупок и обнажен,

от звезды останется уголек,

но слова, которые я нашел,

но моря, которые я нарек,

 

неизменно будут вторгаться в сны,

волновать, сопутствовать и манить –

пуповина дней, поцелуй волны,

в середине тьмы золотая нить.

 

Ощутив лопатками острый наст,

я услышу – вот же ведь довелось,

как титан рождается, коренаст,

и растет в глубинах земная ось;

 

как гудят повсюду колокола,

уходя куда-то за край зимы,

как леса, раздетые догола,

день и ночь стоят и поют псалмы;

 

как поземка вечно плетет, прядет,

все пути старательно убелив;

как свободой грезит любой приток,

и восторгом полон любой прилив;

 

как ползут трамваи, кому-то снясь,

среди старых изб да больниц глазных;

как бредущих следом рисуют с нас,

ну а тех, кто после, рисуют с них;

 

как налипли годы – попробуй, сдюжь,

ни одной из рек не отдай весло;

как за дальней гранью счищают с душ

все, что в долгом странствии наросло;

 

как холодный диск в небесах завис,

по воде свечение разостлав…

Всё начнётся в поле, где свет и свист,

и хмелеют птицы дыханьем трав,

 

и разгул цветам, и простор плющу,

и по эту слышатся и по ту

все слова, которые отыщу,

и моря, которые обрету.

 

Пусть кустарник цепок, ершист, колюч,

тем ясней что вынес из темноты:

если дверь не дверь, то и ключ не ключ,

даже если окна, как воск, желты.

 

Я пойду по новым своим ночам,

по холодным комнатам дней земных –

с тем, что взял от каждого из начал,

с тем, что смог оставить, минуя их.

 

***

Он забросил офис, забыл спектакли,

он заделал раны комками пакли,

закопал сбереженья, сидел и глядел

в темноту, иных не имея дел.

Он скрипел, не будучи стариком,

о судьбе беседовал с пауком,

не ходил, как будто лишился сил,

отхлебнул и корками закусил.

 

Он залез в кувшин, исторгая стон,

завывал, царапая дно ногой,

представляя, что будто бы он – не он,

а какой-то темный, иной, другой.

Он дождался, чтобы Луна кругла,

он глядел с прищуром из-за угла,

чтобы не было всяких сторонних рыл,

а потом упал и свирепо рыл.

 

А когда его вздернули на осине,

а когда с пристрастием допросили,

он в ответ на все вопросы молчал,

головой качал да о ствол стучал.

 

Он молчал, болтаясь над черным полем,

над привычным пятничным алкоголем;

над зарей, где ветер колеблет маки

и уносит курточку из бумаги;

над судьбой, которая так внезапна;

над ворьем, что вновь собирает саммит;

над когда-то бывшим прекрасным завтра;

над любимой с синими волосами.

 

А когда в покое его оставят

(безнадежный, мол, бесполезный, мол),

то придут сквозь двери, стены и ставни

Сова, Жаба да Богомол.

 

Они станут молча сидеть и смотреть,

пока не наполнится он хоть на треть.

А тогда они скажут, к выходу поспешив:

все обычно, такое бывало и ранее,

пациент жив, пациент отчаянно жив.

Просто сейчас у него выгорание,

но это вполне себе обратимо.

 

Поскорей приходи в себя, Буратино.

 

***

Кто понял, кто принял, тому и дана

отныне и впредь

блаженная служба стоять у окна,

молчать и смотреть

 

в пространство, где снег и минуты летят,

тоскою полны,

как песня без звука, как слезы Плеяд,

как вздох глубины.

 

Сквозят времена из безмолвного дня –

нащупали брешь.

Я вижу, что было в начале меня

и сильно допрешь.

 

Я вижу, как люди ложатся зерном,

восходят травой –

и в мире ином говорят об ином,

и каждый – живой.

 

Я вижу, как волны подходят к бортам

и требуют мзду

за все, что увижу когда-нибудь там,

за все, что найду.

 

Я вижу, как ливни из неба растут,

подобно цветам,

сквозь то, что оставлю когда-нибудь тут,

сквозь то, что отдам.

 

Все ближе, все явственней Новый Завет...

Из строчек и снов

струится холодный рассеянный свет,

он вечен и нов.

 

Над белой пустыней торжественный звон,

далекий кимвал,

и ветер попросит, взойдя на амвон,

чтоб мир подпевал.

 

Уже претворяются хлеб и вино,

как было давно –

кто понял, кто принял, тому и дано,

тому и дано

 

идти за плывущей по небу звездой

и день ото дня

быть тем, кто с дороги зашел на постой

и сел у огня –

 

и в каждой улыбке, и в оном дыму,

и в пламени сем

читает что послано только ему,

а стало быть, всем –

 

пока повторяется вечный сюжет,

где снова зима,

и звездное небо, на землю сошед,

стучится в дома.

 

***

Ветер ловит звезды неводом, сеет лай.

В облаках ночных безмолвствует Судия.

Николай идет по берегу. Николай

говорит с волной о таинстве бытия –

 

о любви, что не закончится никогда,

о душе, которой тление нипочем,

о песке, вобравшем многие города,

и о тайнах, что пока ещё не прочел.

 

Волны ходят, точно по полю ковыли.

Над пучиною разносится: «Говори...»

 

Говорит – и непогодам всем вопреки

начинает видеть разное вдалеке:

по планете разгораются маяки,

и любой из них подобен свече в руке;

 

в черной бездне рыбье мечется серебро,

пляшут тени чьих-то щупалец и клешней,

там про зло вовек не слышали, про добро,

но зато видали сказочки пострашней.

 

До костей протянет холодом, бросит в жар…

Произносится на выдохе: «Продолжай...»

 

Как земля сухими листьями по весне,

моряками дно устелено, и со дна

чуть мерцают, нацарапаны на весле

и на мачте, бесконечные имена.

 

Человеки погружаются там и тут –

ежечасно, нескончаемо, испокон;

их сердца в эфир транслируют мерный стук

и горят, горят, как свечечки у икон.

 

На поверхности колеблются витражи.

Средь прибрежных скал аукает: «Доскажи...»

 

Николай в пучину водную говорит,

и слова его, отчаянно горячи,

задают морской симфонии новый ритм,

подбирают к ней созвучия и ключи.

 

Николай растет и тянется до высот,

а потом, направлен вышнею правотой,

простирает длани в море и достает

корабелов, исчезающих под водой.

 

И, держа легко и бережно их в горсти,

говорит простору цепкому: «Отпусти...»

 

Так бредут они вдоль берега – с двух сторон,

из души идет сияние и со дна.

Так друзья порой встречаются за столом,

достают из сердца разные имена –

 

и жасмином дышат дремлющие края,

отражает небо замершая вода,

и во всём разлито таинство бытия,

и любовь, что не закончится никогда.

 

И звучит от звезд и крыш до корней и свай

неземное негасимое «Называй...»

 

***

Об этом говорили мне и вода,

и старые премудрые маяки:

работа не закончится никогда,

все лучшее случается вопреки.

 

И ежели ты стрела, то лети и пой,

и ежели ты огонь, то гуди в ночи,

но будь собой, если можешь, то будь собой,

а ежели нет – тогда до поры молчи.

 

Буравь перегородки и потолки,

учись в любом балласте увидеть ключ

(движенье вверх – кромешные поддавки,

на слове ловит каждый попутный луч) –

 

и осознай, что жизнь всегда на кону,

как каждая из косточек в ворожбе,

и всякое воззвание ни к кому –

оно на самом деле всегда к себе.

 

О том и шелестели из-подо льда

поросшие ракушками моряки:

движенье не закончится никогда,

все главное случается вопреки;

 

о том нудили белые провода,

о том ржавели списанные станки,

о том когда-то вспыхнуло твое «да»,

как Сириус, над устьем моей строки.

 

Я долго пил мерцание в глубине,

где каждый камень в лунных потоках бел.

Из тех чудес, что в жизни встречались мне,

я разглядеть и четверти не успел.

Материал подготовлен редакцией портала «Культура Петербурга». Цитирование или копирование возможно только со ссылкой на первоисточник: spbcult.ru